Ужин на троих: Казанова +ММ + КК

 ...В назначенный час явился я в дом для свиданий и обнаружил прелестных подруг своих у камина.

– Привет вам, ангелы мои. Где же наш француз?

Я снимаю маску, сажусь посередине и, осыпая их по очереди поцелуями, выказываю к обеим равную любовь. Хоть я и знал, что им известны мои неоспоримые на них права, но тем не менее держусь в рамках приличий. Я хвалю их взаимную склонность, и они, я вижу, рады, что не приходится за нее краснеть. Прошел час, но мне и мысли не пришло перейти к делу: в сердце моем царила М. М., и для К. К., должно быть, обидны были бы оказанные сопернице знаки внимания.

Пробило три часа, любезный француз все не шел, и М. М. начинала уже волноваться, как тут поднялась к нам привратница и передала ей записку от друга:

«Два часа назад прибыл ко мне курьер; в эту ночь не бывать моему счастью: всю ее принужден я провести за ответной депешей. Надеюсь, вы не только простите меня, но и пожалеете. Могу ли я надеяться, что удовольствие, какого лишает меня в нынешнюю ночь злая фортуна, доставите вы мне в пятницу? Дайте мне завтра знать. Мне хотелось бы оказаться в том же обществе».

– Терпение! – сказала М. М., – Он не виноват; что ж, отужинаем втроем. Вы придете в пятницу?

– Приду с удовольствием. Но что с тобою? – спросил я у К. К. – Похоже, новость эта тебя огорчила.

– Нет, не огорчила; мне только жаль милую мою подругу и тебя, ибо человека столь учтивого и обходительного мне еще не случалось видеть.

– Чудесно, красавица моя; я счастлив, что ты к нему неравнодушна.

– Что значит для тебя неравнодушна? Разве возможно остаться безразличным к его обращению?

– Еще того лучше. Совершенно согласен с тобою, милое дитя. Скажи еще, что он тебе нравится.

– Что ж! Хотя бы он мне и нравился, это вовсе не значит, что я ему об этом скажу. К тому же, уверена, он любит мою жену.

С этими словами она поднимается, садится к М. М. на колени, и милые подружки начинают ласкать друг друга; поначалу я смеюсь, но понемногу ласки их привлекают мое внимание. Теперь я намерен поощрять их и насладиться давно известным мне зрелищем.

М. М. берет эстампы Мёрсиуса с изображением доблестных любовных сражений меж женщинами и, бросив на меня хитрый взор, спрашивает, не желаю ли я, чтобы она распорядилась зажечь камин в комнате, где был альков; постигнув мысль ее, я отвечаю, что она тем самым доставила бы мне удовольствие – постель довольно широка, и мы могли бы улечься там все втроем. Она испугалась, что я могу заподозрить, будто друг ее находится в тайной комнате. Тогда перед альковом ставят стол, и я свободен от подозрений, что меня могут увидеть. Подают ужин, и мы едим с отменным аппетитом. М. М. учила К. К. делать пунш. Сидели они напротив меня, и я любовался К. К., красота которой еще возросла.

– Должно быть, грудь твоя за девять месяцев достигла наивысшего совершенства, – сказал я.

– Она стала совсем как у меня, – прибавила М. М. – Хочешь взглянуть?

С этими словами отставляет она чашу с пуншем и расшнуровывает платье у милой подруги; та не сопротивляется, и М. М. немедля распускает корсет и у себя, чтобы мне удобней было сравнивать. И вот я уже пьян от желания все сопоставить и обо всем судить. С самым веселым видом кладу я на стол Дамскую Академию  и показываю М. М., какую позу хотелось бы мне увидеть. Та спрашивает у К. К., не откажется ли она показать мне эту позу, и К. К. отвечает, что им надобно раздеться и улечься в постель. Я прошу доставить мне такое удовольствие.

Посмеявшись вдосталь над тем, что они мне показали, я ставлю будильник на восемь часов, и не проходит и пяти минут, как мы уже втроем пребываем такими, какими создала нас природа, во власти сладострастия и любви. Подруги опять начинают труды свои с таким пылом, словно две тигрицы, жаждущие, похоже, разорвать друг друга в клочья.

Борения двух красавиц у меня перед глазами пробудили мой пыл, но я никак не решаюсь вступить в их битву. Мне подобало, во славу чувства, отдать предпочтение К. К., однако я опасался насмешек М. М.: она одержала бы победу над моей любовью, я же хотел любить только ее. К. К. была тоньше М. М., но ляжки и бедра у нее были шире; она была брюнетка, М. М. – блондинка, и обе с равным искусством владели утомительной этой и бесплодной борьбой.

Наконец, не в силах сопротивляться долее, бросаюсь я на них и, как бы стараясь разделить их, кладу под себя М. М., но она выскальзывает, и я падаю на К. К., каковая принимает меня с распростертыми объятиями и меньше чем в минуту заставляет испустить дух без всяких предосторожностей и сама отдает богу душу вместе со мною.

Придя в себя, бросаемся мы оба на М. М. – К. К. движима благодарностью, я – местью за то, что вынужден был ей изменить. Целый час держал я ее в послушании и с удовольствием глядел на К. К., которая, казалось, гордилась, что доставила подруге своей достойного любовника.

Героини мои сдались на увещевания, и с общего согласия предались мы сну, уверенные, что на славу употребим те два часа, что останутся нам от будильника до ухода.

Набравшись сил и узрев друг друга в природном обличье, мы снова исполнились пыла. К. К. с достоинством пожаловалась, что лишь один раз испустила со мною дух, М. М. уговаривала меня воздать подруге по заслугам, но я не заставил себя долго просить. Долгое наше сражение движимо было заключенным по всей форме договором, что обе стороны, не боясь последствий сей битвы, готовы, коли случатся они, увенчать ее узами Гименея; М. М., доверившись одной лишь любви, пожелала подвергнуться той же опасности. Презрев все, что могло с нею случиться, она решительно приказала не щадить ее, и я выполнил приказ. Опьяненные сладострастием и возбуждающим питьем, мы все втроем в непрестанных порывах желания произвели опустошение во всем, что даровала нам природа зримого и осязаемого, впивались взапуски во все, что являлось нашему взору, и в трио, какие мы исполняли, казались все одного пола. Расстались мы за полчаса до рассвета измученные, вялые, уставшие, пресыщенные, униженные необходимостью признать пресыщенность свою – но отнюдь не отвращение.

Назавтра, размышляя над этой излишне бурной ночью, ощутил я угрызения совести. Сладострастие, по обыкновению, попрало разум. М. М. пыталась убедить меня, что ее любовь сопряжена с теми же добродетелями, какими сопровождалась моя, – с честью, порядочностью, правдивостью. Однако ж ум ее порабощен был темпераментом, а тот увлекал ее к излишествам, и она, подготавливая случай им предаться, ожидала, когда удастся сделать меня их соучастником. Она нежила любовь и холила ее, дабы, зная, что заслуживает упрека, подчинить ее, податливую, своей власти. Она полагала, что вправе требовать от меня одобрения, и не желала знать, что мне было на что жаловаться – ведь меня застигли врасплох. Ей прекрасно было известно, что, жалуясь, я признал бы себя слабее либо трусливей ее, а значит, мне стало бы стыдно.

Я нимало не сомневался, что отсутствие посланника было предумышленным. Они предчувствовали, что я догадаюсь об этом и из чувства благодарности и уязвленной чести не пожелаю им уступать и принужден буду, ради любви и необходимости, предстать столь же благородным и учтивым, как они, попрать ногами собственную природу.

Посланник первым доставил мне упоительную ночь – мог ли я решиться чинить препятствия, если он желал такой же ночи для себя? Они рассчитали правильно. Рассудок мой сопротивлялся, но я понимал, что должен уступить им победу. К. К. их не смущала; они уверены были, что уговорят ее, как только мое присутствие перестанет их стеснять, и я понимал, что так оно и случится. Трудами М. М. сердце К. К., когда б она не решилась подражать подруге, было бы ввергнуто в пучину стыда. Бедняжка К. К.! Я уже видел ее распутницей, и все из‑за меня. Увы! Я не берег их. Что стану я делать, если через несколько месяцев обе окажутся беременны? Я понимал, что обе подруги на моей совести. Разум мой сражался с предрассудком, природа – с любовью, и я в горестной нерешительности не был в силах ни идти на ужин, ни отказаться от него. Если я приму приглашение, ночь пройдет пристойно и я выставлю себя на посмешище как ревнивец, скряга и неблагодарный невежа. Если не пойду, К. К., по крайней мере в моих глазах, пропала навсегда. Я чувствовал, что не смогу любить ее дольше и уж, конечно, оставлю всякую мысль о женитьбе.

Одержимый душевной смутой, чувствую я настоятельную потребность избавиться от сомнений. Я надеваю маску и отправляюсь прямиком к дому французского посланника. Швейцару я говорю, что у меня письмо в Версаль и что он бы сделал мне одолжение, когда бы передал его курьеру, каковой должен возвратиться туда, как только получит депешу от Его Превосходительства. Швейцар отвечает, что чрезвычайного курьера не было здесь уже два месяца.

– Как! Разве не прибыл вчера вечером курьер?

– Вчера вечером Его Превосходительство изволили ужинать у испанского посланника.

Вот и конец моим сомнениям. Я понял, что придется проглотить пилюлю; К. К. надо предоставить ее участи. Если я напишу девочке, чтобы она не ходила на ужин, то поступлю как трус.

Под вечер направляюсь я специально на Мурано и оставляю в доме для свиданий записку, где прошу М. М. простить меня: неотложное дело, случившееся до меня у г‑на де Брагадина, велит мне всю ночь провести с ним. Сделав этот шаг, возвращаюсь я в Венецию в весьма скверном расположении духа и иду в игорный дом; в эту ночь проиграл я втрое или вчетверо больше, чем у меня было.

Через день отправился я в дом для свиданий на Мурано в уверенности, что там будет письмо от М. М, Привратница отдает мне письмо, я вскрываю его и обнаруживаю там еще и другое, от К. К. Все у них стало общим. Вот что писала К. К.:

«Весть, что ты не сможешь прийти на ужин, повергла нас, милый супруг мой, в истинное отчаяние. Друг названной моей сестрицы прибыл четвертью часа позже и также весьма опечалился. Мы думали уже, что станем за ужином грустить; но ничуть не бывало. Чудесные речи господина этого возвеселили нас; и ты, дорогой друг, не можешь даже вообразить, какое безумие овладело нами после пунша из шампанского! Но и он сам безумствовал не менее нашего. В постели он нас не утомил, но весьма позабавил. Уверяю тебя, он очаровательный человек и создан для любви, однако тебе он уступает во всем. Не сомневайся: никогда не буду я любить никого, кроме тебя, и ты один всегда будешь царить в моем сердце».

Письмо это позабавило меня, несмотря на досаду. Но письмо от М. М. было еще необычнее:

«Уверена, ангел мой, что ты солгал из учтивости; но знай, я была готова к этому. Ты решил сделать нашему другу царский подарок в обмен на тот, что поднес тебе он, позволив своей М. М. отдать тебе сердце. Ты бы и без того владел им, однако, дорогой друг, приправлять наслаждения любви чарами дружбы – право, приятное искусство. Я огорчилась, что не увижу тебя; но потом поняла, что когда б ты пришел, мы бы так не посмеялись, ибо натура друга нашего, несмотря на великий его ум, не свободна от предрассудков. К. К. теперь столь же свободна духом, как и мы. Обязана она этим мне, и я могу гордиться, что воспитала ее для тебя. Мне бы хотелось, чтобы ты наблюдал за нами из укрытия: уверяю, ты провел бы упоительные часы. В среду буду я в твоем венецианском доме для свиданий, совсем одна и совсем твоя. Извести, будешь ли в обычный час ждать меня у статуи. Если не сможешь, назначь другой день».

Надобно было отвечать на один лад обеим девицам. Не было горько, а притворяться нужно было, что сладко: Ты этого хотел, Жорж Данден [1]. Я никак не мог решить, какого рода стыд одолевает меня – доброго или дурного; и нынче, когда б пустился я обсуждать сей вопрос, то никогда бы не кончил. В письме к К. К., собравшись с силами, я поздравил ее и велел во всем подражать М. М. как истинному образцу совершенства.

М. М. же я написал, что она, как обычно, найдет меня у подножья статуи готовым исполнять ее веления. Письмо мое полно было неискренних похвал воспитанию, какое дает она К. К.; в нем была одна лишь правдивая фраза, и та двусмысленная: «Благодарю за желание твое, чтобы я занял место наблюдателя в тайнике. Я бы не смог там оставаться»  .

В среду я был на свидании в точно условленный час. Она явилась в мужской одежде и не пожелала идти ни в оперу, ни в комедию.

– Идем в игорный дом, – сказала она, – проиграем наши деньги или удвоим их.

У нее было шестьсот цехинов, у меня около сотни. Судьба оказалась нам неблагоприятна. Проиграв все, она отыскала где‑то своего друга, зная, что он должен здесь быть, и попросила денег у него. Часом позже он вернулся и дал ей кошелек с тремя сотнями цехинов. Она вернулась к игорному столу, понтировала и отыгралась; но, не довольствуясь этим, снова проиграла все, и когда пробило полночь, мы отправились ужинать. Меня нашла она грустным, хотя я прилагал все силы, чтобы этого не показать. Сама она была все такая же – красивая, веселая, смеющаяся, любящая.

Она решила, что развеселит меня, если расскажет в подробностях обо всех происшествиях ночи, проведенной с К. К. и ее другом. Именно этого ей и не следовало делать, но разум человеческий имеет тот недостаток, что слишком часто полагает в другом ту же раскованность и свободу, какую ощущает в себе самом. Я не чаял, когда мы наконец пойдем спать и окончится это повествование, сладострастные подробности коего вовсе не производили на меня должного действия. Я боялся, что не сумею надлежащим образом выглядеть в постели – а чтобы так и случилось, довольно этого бояться. Влюбленный юноша никогда не подвергает сомнению способностей своей любви: коли он усомнится, любовь отомстит ему и оставит с носом.

Но в постели красота, ласки и чистота души очаровательной этой женщины развеяли мое дурное настроение. Ночи сделались короче, и нам не хватило времени поспать. Мы провели два часа в любви и расстались влюбленными. Она заставила меня обещать, что я зайду в ее дом для свиданий и возьму денег, дабы играть с ней в доле. Я отправился на Мурано, взял все золото, какое нашел, и, понтируя таким образом, какой в карточных терминах именуют «играть на квит», во весь остаток карнавала выигрывал по три‑четыре раза на дню. Я ни разу не проиграл шестую карту. Когда б я ее проиграл, то утратил бы все свое состояние – две тысячи цехинов. Таким образом увеличил я скромное богатство дорогой своей М. М.; она же написала мне, что честь велит нам всем поужинать вчетвером в последний понедельник карнавала. Я согласился.

То был последний мой ужин с К. К. Она была очень весела; я сделал окончательный выбор и ухаживал за одной лишь М. М. К. К., нимало не смущаясь моим присутствием, была занята только новым своим поклонником.

Однако ж, предвидя неизбежное замешательство, я просил М. М. устроить все таким образом, чтобы посланник мог спокойно провести ночь с К. К., а я с ней, и она отлично с этим справилась.

После ужина посланник завел речь об игре в фараон; красавицы ее не знали*, и чтобы показать им, что это такое, он велел принести карты и составил банк в сотню двойных луидоров, каковые старательно предоставил выиграть К. К. Та, не зная, что делать со всем этим золотом, просила милую свою подругу сохранить его до той минуты, пока она не выйдет из монастыря и не вступит в брак.

Сыграв партию, М. М. сказала, что у нее болит голова и она пойдет ляжет в алькове, и просила меня ее убаюкать. Девочку нашу мы оставили наедине с посланником. Когда шестью часами позже будильник возвестил конец нашей оргии, мы обнаружили их спящими. Что до меня, то я провел ночь с М. М. в любви и полном спокойствии, ни разу не вспомнив о К. К. Так завершился для нас карнавал.